Дон Хуан молча наблюдал, как я пытаюсь разжечь небольшой костер из сухих веток. Я был погружен в свои мысли, и ветки никак не хотели заниматься.

«Ты снова сражаешься с понятным, Карлитос, – сказал он наконец, и в его голосе слышалась знакомая усмешка. – Пытаешься заставить его подчиниться твоим ожиданиям. А ведь самое интересное начинается там, где привычные методы не работают».

«Непонятно, но интересно…» – пробормотал я, вспомнив одну из своих недавних мыслей.

«Именно! – глаза дона Хуана сверкнули. – Это и есть вкус настоящего, вкус неизвестного. Но большинство предпочитает иное: непонятное они объявляют неинтересным, а интересным – только то, что уже уложилось в их маленькую коробочку. И так они все сужают и сужают свой мирок, пока он не станет размером с одну-единственную клетку их мозга, отвечающую за жевание».

Он взял у меня ветку, ловко поднес к тлеющему угольку, и она тут же вспыхнула. «Вот ты, Карлитос, иногда чувствуешь это. Когда твое тело, твое нутро начинает бунтовать против какой-нибудь общепринятой "истины". Помнишь, ты как-то рассказывал мне про эти… триллионы клеток, из которых якобы состоишь? И твое тело сказало: "Вранье! Я столько не чувствую!" Любой другой проглотил бы и не подавился. А ты усомнился. Вот это уже проблеск того, что называют критическим мышлением».

«Но разве это так важно, дон Хуан? Сомневаться во всем?»

«Сомнение само по себе, как и любой инструмент, – ничто, – ответил он. – Оно нужно не для того, чтобы просто все отрицать. Оно – как первый толчок, чтобы запустить другой механизм, другое мышление. Вы сейчас стоите на пороге времен, когда ваши "умные игрушки", искусственные разумы, отнимут у вас всю работу, где нужно просто думать плоско, по прямой. Они это сделают быстрее, лучше и дешевле. У них, как у одержимых, только одна задача. А у вас… у вас еще столько важных дел: все каналы в светящемся ящичке прощелкать, все сплетни обсудить. В этой гонке вам не победить машину».

«И какой же выход?» – спросил я, чувствуя холодок от его слов.

«Выход один, Карлитос, – стать человеком по-настоящему. Начать мыслить не по прямой, а по кругу, по спирали. Начать мыслить рекурсивно. Приступить к тому, что некоторые назвали бы немагией. Все остальные… они просто станут отбросами на обочине пути, как это, впрочем, происходит и сейчас, только пока не все это замечают. Представь, если бы настоящие видящие собрались и проверили бы все то, что люди гордо называют своими "знаниями". Да там же стыд один бы вышел! От кого и для кого вы прячете эту пустоту десятилетиями?»

Он помолчал, давая мне осмыслить. «Основа для такого мышления, для этой немагии, – это честность. Критическое мышление без двойных стандартов. Объективность, если хочешь. Но тут вся загвоздка в силе. Человек тратит всю свою энергию на потакание своим слабостям, на свой бесконечный индульгеж. И вот он вроде бы бросает "честный" взгляд на что-то, но его сила тут же иссякает. И остатки этой силы быстренько собираются в удобное, готовое мнение. А чтобы бросить такой же честный взгляд на самого себя, на свой собственный способ смотреть, – на это энергии уже не хватает катастрофически».

«Ваша главная беда, – продолжал дон Хуан, и его голос стал жестче, – в том, что вы ничего не проверяете до конца. Верите вы или не верите – это не имеет значения. Чтобы верить и чтобы не верить, нужны основания, понимаешь? Необоснованная вера, так же как и необоснованное неверие, – это слепая вера. Ключевое слово – "слепая". Даже если у тебя нет сил проверить что-то прямо сейчас, ты не должен успокаиваться на этом. Ты должен ждать, копить силу, чтобы допроверить, докопаться до сути. А недопроверка… она как яд, который медленно проникает в тебя, укореняется, атрофирует все твои возможности, и ты деградируешь. Скажи, кому это нужно, чтобы ты ушел из этого мира хуже, чем был, когда пришел? Такая жизнь – это жизнь с антисмыслом, ее стрелка указывает прямо в стену. Ваш старик Дарвин, наверное, в гробу переворачивается, когда видит, как вы лично опровергаете его идеи об эволюции. Проверь сам: смысл эволюции – не в выживании сильнейшего ради самого выживания, а в том, чтобы завтра было лучше, чем сегодня. Чтобы ты завтра был лучше, чем сегодня».

Он снова посмотрел на огонь. «Так вот, когда ты слышишь от "ученых" – и это слово я бы всегда ставил в кавычки – какие-то цифры, вроде числа клеток в твоем теле, первый вопрос должен быть не "сколько?", а "как вы это узнали?". Они тебе пишут голый вывод, а как они к нему пришли – тайна за семью печатями. Всем скопом сидели и считали, что ли? Одни говорят – тридцать триллионов, другие – сто. Истины нет, есть только мнения, подкрепленные важностью и непонятными словами, чтобы их кормушка не оскудела».

«А как же тогда узнать правду?» – спросил я.

«Начать с простого, Карлитос, – дон Хуан подмигнул. – С того, что доступно даже школьнику. Не нужно сразу лезть в дебри генетических кодов и прочих "тонкостей", которыми они пудрят вам мозги. Иногда самый простой вопрос, заданный с честным намерением докопаться до сути, может разрушить самые высокие башни лжи».

Костер разгорелся ярче, и тени заплясали на стенах каньона, словно подтверждая слова дона Хуана о танце с неизвестным, который ждет каждого, кто осмелится задавать вопросы и не удовлетворяться готовыми ответами.

Ох, Карлитос, ты снова принес мне полную горсть из блестящих, но пустых орехов! – Дон Хуан рассмеялся, слушая мои сбивчивые рассказы о пикограммах, триллионах клеток и диаметрах, которые никак не хотели сходиться в отчетах «людей знания».

Я только что с жаром пересказывал ему свои расчеты, основанные на данных, найденных в сети, и мое растущее недоумение от того, как эти «ученые» умудряются так спокойно оперировать цифрами, которые при ближайшем рассмотрении рассыпаются, как труха.

Дон Хуан взял сухую веточку и начертил на пыльной земле несколько неровных кружков. «Они берут свои стекляшки, – сказал он, постукивая веточкой по одному из кружков, – смотрят в них, видят что-то очень маленькое. Потом берут большую вещь, – он обвел рукой воображаемый контур человека, – и пытаются сосчитать, сколько тех маленьких штучек поместится в этой большой. Они любят считать, Карлитос. Это дает им ощущение, что они что-то поняли, что-то ухватили».

Он усмехнулся. «Они говорят: эта маленькая штучка весит как пылинка, которую сдуло с крыла бабочки. А потом говорят, что в большом человеке таких пылинок столько, сколько звезд на небе в ясную ночь. И когда ты, Карлитос, берешь их слова и пытаешься сложить их вместе, как ребенок кубики, ты видишь, что их башня шатается и падает. Потому что одни кубики у них из камня, другие из дыма, а третьи они просто выдумали, чтобы башня казалась выше».

«Но как же так, дон Хуан? – не унимался я. – Это же наука! Они же должны проверять!»

«Проверять? – глаза дона Хуана сверкнули. – Они проверяют свои стекляшки другими стекляшками. Они проверяют свои расчеты другими расчетами, написанными такими же, как они, любителями считать. Они так увлечены разглядыванием самой маленькой песчинки, что забывают посмотреть на гору, из которой эта песчинка выпала. Они хотят знать вес пера, но не спрашивают, с какой птицы оно упало и куда эта птица летела».

Он стер кружки ногой. «Ты говоришь, они лезут все глубже, не освоив поверхности. Именно так, Карлитос! Они как кроты, роющие свои норы все глубже и глубже в темноте, и каждый хвалится, что его нора самая глубокая, но никто из них не видел солнца».

«Твои расчеты, – продолжал он, – когда ты пытаешься найти истину в их путанице, это хороший знак. Ты не принимаешь их слова на веру. Ты пытаешься увидеть сам. Ты нащупываешь их ложь, их несоответствия. Это инстинкт воина – чувствовать, где описание мира, которое тебе подсовывают, трещит по швам».

«И что же, их цифры – масса клетки, их количество, размер – все это выдумки?»

«Не обязательно выдумки, Карлитос. Может, они и вправду что-то измерили. Но они измеряют одно, забывая о другом. Они выхватывают одну ниточку из огромного ковра и думают, что поняли весь узор. А когда разные люди выхватывают разные ниточки, их описания не сходятся. И тогда они начинают спорить, чья ниточка важнее, чье описание вернее. А ковер остается невидимым для них».

«А те, кто слушает их… – я вспомнил людей, важно ссылавшихся на научные исследования, – они ведь верят! "Клетка 5 см", "невозможно представить"...»

Дон Хуан снова рассмеялся, на этот раз громко и заразительно. «О, да! "Народ", как ты говоришь. Они слушают этих счетоводов, и их головы наполняются еще большим туманом. Одни говорят "пять сантиметров", другие "невозможно представить" – и все довольны, потому что никто ничего не понял, но все сделали вид, что прикоснулись к великой тайне. Это так мило.

Он стал серьезнее. «Не удивляйся их путанице с клетками, атомами и прочими их "частицами". Они пытаются поймать ветер сачком для бабочек. И чем мельче ячейки в их сачке, тем больше они уверены, что вот-вот поймают. Но ветер просто смеется над ними».

«Так что же правильно, дон Хуан?» – спросил я, чувствуя, что мой первоначальный гнев на "ученых" сменяется каким-то другим, более глубоким пониманием.

«Правильно то, Карлитос, что заставляет твой дух расти. Правильно то, что ведет тебя к видению, а не к коллекционированию чужих мнений, какими бы "научными" они ни казались. Твоя попытка "извлечь истину из лжи", как ты это назвал, – это уже шаг на пути воина. Продолжай задавать вопросы, Карлитос. Продолжай сомневаться. И, может быть, однажды ты увидишь не просто отдельные клетки, а танец жизни, который они исполняют».

Он поднялся. «Пойдем. Хватит на сегодня разговоров о пикограммах. Пустыня ждет. У нее свои тайны, и для их понимания не нужны микроскопы».